Автор: Цикламино
Бета: Блейн
Пейринг: Джим Мориарти/Джон Уотсон
Жанр: ангст, романс
Рейтинг: R
Саммари: О фотографиях и о войне. А ещё – о воде и об иссушающей жажде.
Примечание: Посвящается Владимир Ильич Ленский, самому замечательному катализатору на свете
Размер: макси (~ 33000 слов)
Статус: закончен.
Глава I
Глава I
Кровать Джона скрипит. Он дышит размеренно, лежит, вытянувшись наизготовку, руки по швам, не шевелясь. Она всё равно скрипит, стоит ветру стукнуть веткой в стекло или дурной вороне за окном — каркнуть во всё горло.
«Заткнись», — думает Джон. Ворона обиженно кричит, кровать разражается скрипом — вииии, джзиииии.
Джон садится на постели, трет руками лицо.
Дверь скрипит, и Джон вздрагивает.
— Хочешь чаю? — спрашивает Гарри.
Она так предупредительна в последнее время. Ходит вокруг Джона на цыпочках, добавляет в чай ровно столько молока, сколько он любит. Забавно, как проявляется сестринская любовь в минуты, когда не до неё.
Джон любит сестру глубоко и искренне, но всё, о чём он может думать, — это Шерлок, лежащий в коме.
В последний раз Джон был в больнице сегодня днём и видел там Майкрофта, который негромко говорил с лечащим врачом Шерлока. Голос у Майкрофта был скрипучий и жесткий, как эта кровать.
Ощущение потери и беспомощности сводит Джона с ума.
— Нет, — говорит он. — Спасибо, Гарри, не надо. И ложись уже спать.
— Я смотрела старые фотоальбомы, — Гарри проскальзывает в комнату, садится на кровать рядом с Джоном — худая, невысокая, почти невесомая, кровать никак не реагирует на её появление, но стоит Джону вздохнуть, как скрип вновь раздирает ему барабанные перепонки. — Знаешь, те, которые с твоими фотографиями из Афганистана. Ты там такой беззаботный, хоть и в военной форме. И поджарый такой, прямо как будто афганское солнце тебя и вправду немножко поджарило, и все твои младенческие округлости на боках вытопило прямо на песок местных пустынь.
Она тихонько смеется. Ворона за окном присаживается на подоконник, сложив крылья, и слушает, склонив голову набок.
У вороны блестящие черные глаза и выжидающе приоткрытый клюв. Джона мутит, и он отворачивается от окна.
— Ты любил тогда фотографировать, — Гарри нервно переплетает пальцы — эту привычку она приобрела, когда бросила пить. Это помогало ей взять себя в руки, говорила она, сцепить пальцы в замок, сжать зубы и не думать о бутылке с виски.
Джон переплетает пальцы тоже, но это не помогает ему не думать о Шерлоке.
Врачи обещают, что Шерлок выйдет из комы. Скоро. Мозг не поврежден, жизненные показатели в норме.
Если бы Джон не был врачом, он бы меньше знал о том, насколько зыбки такие обещания и насколько хрупок баланс, поддерживаемый в теле Шерлока изо дня в день. Но Джон знает.
— «Мыльницей», — говорит он, чтобы отвлечься. Он благодарен Гарри за попытки разговорить, занять чем-то ещё, несмотря на то, что они ещё ни разу не помогли. — Я фотографировал старой плёночной «мыльницей», это были ужасные размытые снимки, на них вечно бликовали автоматы. И я не умел их проявлять. Вечно то передерживал, то недодерживал. Домой отправлял только самые удачные фотографии, они все получались либо черно-белые, либо цвета хаки, желтовато-гороховые такие. Но я ими жутко гордился.
— Они замечательные, — Гарри кладет ему руку на плечо. — Нет, правда. Они такие настоящие. Такие твои. Мы с мамой смотрели на них и понимали, что тебе там... ну, не хорошо, на войне не бывает хорошо, но что тебе там нравится. И что ты живой и невредимый, и что ты гордишься тем, что делаешь.
— Давай, — соглашается Джон. Он не улыбается, но чувствует, что ему хочется улыбнуться. Чуть-чуть.
— Что давать? — не понимает Гарри.
— Давай посмотрим их вместе.
В гостиной этажом ниже — стопки фотоальбомов. Гарри безошибочно берет один из них — тот, на обложке которого фиолетовый мультяшный котенок ловит психоделической расцветки бабочку — и раскрывает. Переплет альбома поскрипывает, и Джон морщится. Гарри не замечает этого, тепло улыбаясь первой же фотографии.
— Вот, ты написал в письме — это твои сослуживцы. И всех подписал сзади на фотографии, а мы с мамой переписали. Это Брайан, а это Эдди, а это Дик и Майк, а во втором ряду Джон, твой тезка, и сержант Смити, а рядом Норман, Руперт и Пол. Расскажи про них?
Джон ведет пальцами по фотографии, вставленной уголками в держатели. Фотография теплая и гладкая.
— Пола и Эдди убили через два дня после того, как я сделал эту фотографию, — Джон сглатывает комок в горле, но безуспешно. — Сержанта комиссовали через полтора года, он прикрыл собой Нормана от взрыва и... пострадал, сильно.
Я должен был поступить так же, когда Шерлок выстрелил во взрывчатку. Я должен был прикрыть его собой, это я должен лежать на больничной койке, как бесполезный кусок мяса, а не он.
— Брайан, — продолжает Джон, — тому всё время везло. Меня отправили на пенсию с ранением, а на Брайане не было ни царапины. Потом он написал мне письмо — он отслужил своё, вернулся и женился на девушке, которая его всё время ждала. Дику оторвало однажды палец, Майку прострелили мочку уха. Они, когда вернулись из госпиталя, устраивали по вечерам театр теней для всех остальных: вешали у костра простыню, прятались за ней и разыгрывали представления. Майк носил в своём простреленном ухе огромную серьгу, она болталась всё время, и было очень видно, что у Дика не хватает пальца, и это были очень странные спектакли, там было то, чего не должно было быть — эта серьга — и не хватало того, чего нужно.
Гарри прижимает к губам костяшки пальцев. Джон перелистывает страницу, потому что не хочет говорить о своём тезке и о Руперте. Хватит того, что их кровь и ошметки тел он отстирывал с формы полночи и рыдал всё это время, как пятнадцатилетняя девочка.
— А это афганские пейзажи, — говорит он. — Однообразно, правда? Песок, холмы и бронетранспортеры.
— Ты ездил на каком-нибудь из этих бронетранспортеров? — Гарри, наклонившись к странице альбома, рассматривает три громоздкие машины, стоящие в ряд; солдаты, толпящиеся поблизости, выглядят мелкими, как муравьи. Джон помнит, он снимал это с холма, довольно далеко.
— На этих — нет, — Джон качает головой. — Да я вообще редко ездил. Меня не посылали в разведку, не отправляли в бой в первых рядах. Я ведь врач. Сидел в лагере, бинтовал раны.
— Ты так говоришь, потому что не хочешь зря меня волновать? — спрашивает Гарри. — Я ведь помню, как мы с тобой ходили гулять, когда ты вернулся, и ты на меня сердился, потому что я была с похмелья. Я попросила твой пистолет посмотреть, а ты сказал, что нельзя, но согласился показать, как стреляешь. И пригвоздил листок к сухому дереву четырьмя выстрелами, буквально за секунду. Так стрелять не научишься, если ничего не делать, кроме как сидеть в лагере и нюхать дезинфектант.
Джон не хочет волновать Гарри, это правда. Но про то, что его не отправляли в бой вперед всех, он не врет. Зачем Гарри знать, что бой чаще всего приходил к ним сам, в час Быка, перед самым рассветом, и взрывы и выстрелы, крики и ругань на пушту заставляли вскочить и ещё в сонной одури стрелять до того, как выстрелят в тебя.
Он перелистывает страницы дальше и рассказывает, как однажды, когда закончился паёк, они подстрелили косулю и зажарили, и мясо получилось как подошва и пахло порохом. Норман тогда сказал, что в этой богом забытой стране даже косули жилистые, как тренированные моджахеды. Джон рассказывает о марш-бросках, о ненависти в глазах местных, рассказывает о неимоверно тяжелой, кровавой и грязной, никому, кроме политиков, не нужной войне, которая придавала его жизни смысл.
— А это кто? — Гарри переворачивает очередную страницу альбома. — Ты не подписал фотографию, забыл, наверное. Она валялась в куче других, и все они были подписаны...
Джон смотрит на фотографию.
Это как удар под дых, Джону трудно дышать, у него кисло во рту от ненависти и ставшей такой знакомой за последние недели беспомощности. На фотографии испачканный в копоти и пыли Мориарти — из всех людей на свете не кто иной, как Мориарти — смотрит куда-то в сторону, широко, по-детски раскрыв свои вороньи черные глаза, и на лице у него обида пополам с растерянностью.
— Это один парень, — медленно говорит Джон. Он уверен, что ничем не выдал себя, но Гарри смотрит на брата с испугом и до белизны сжимает переплетенные пальцы. — Я видел его только раз. На берегу Кабула. Он сказал, что отбился от своих. Джон, мой тёзка, отвел его к сержанту. Парня накормили кашей, я в тот день готовил перловку, получилось густое несъедобное варево, но он всё съел так жадно, будто несколько дней у него крошки во рту не было. Потом он пошёл мыть миску, обратно на берег, и не вернулся. Мы нашли миску через час, когда удивились, куда он делся. Никто не успел спросить, как его звали. Я только успел сфотографировать.
— Джон, — говорит Гарри тонко, по голосу слышно, что ей страшно, и она сейчас заплачет. — Джон, не надо, я не знаю, кто это и почему у тебя такое лицо, когда ты о нём говоришь, но не надо, пожалуйста.
Она вдруг выдергивает фотографию из альбома и примеривается порвать пополам, но Джон быстрее. Он выхватывает фото у неё из рук.
— Нет, — говорит он, держа фотографию в руках, большим пальцем он как раз на лице Мориарти, и от осознания этого палец жжет, как огнём. — Не рви. Не трогай. Я... уберу её подальше. Всё в порядке, правда.
Он уносит фотографию наверх, к себе, чувствуя спиной пристальный взгляд Гарри.
Это может быть и не он, говорит себе Джон, на миг прислоняясь лбом к холодному стеклу окна. Просто... кто-то похожий. Кто-то случайный. Может, какой-нибудь родственник.
Мориарти нечего было делать в Афганистане, там, где кровь, и боль, и пот, и негде носить костюмы от Вествуд, и нет вай-фая — от этих мыслей у Джона сводит челюсти, так яростно он сжимает зубы.
Он кладет фотографию в бумажник рядом с кредитными карточками, она маленькая и как раз влезает.
Ворона снаружи издевательски стучит клювом в стекло.
* * *
Гарри не верит, что всё в порядке, но Джон не говорит ей, кого он узнал на фотографии, и Гарри немного успокаивается, очевидно, решив, что дело просто в том, что у Джона плохо с нервами. Да и вообще по жизни ему сейчас плохо, она вспоминает об этом, пока он прячет фотографию, и заваривает ему чай, который Джон пьёт, не чувствуя вкуса.
— Жаль, что ты больше не фотографируешь, — говорит она, убирая альбом куда-то за кресло. — У тебя и правда хорошо получалось.
— Я могу снова начать, — говорит Джон, готовый сказать что угодно, лишь бы рассеять тень подозрительности, оставшуюся в глазах Гарри. Уж кому-кому, а ей точно не стоит знать что-то об опасных вещах, касающихся только Джона. И Шерлока.
Который лежит в коме, не думая, не осознавая, не чувствуя.
— Кажется, где-то на чердаке был старый фотоаппарат отца, — вспоминает Джон. — Если только вы с мамой его не выкинули, пока я был в Афганистане.
— Ты что, разбирать чердак мы даже не брались, — смеётся Гарри. — Там залежи с прошлого века.
Она тянет Джона на чердак, безмерно счастливая тем, что хоть что-то заинтересовало его, и они натягивают старые ветровки, чтобы не слишком перепачкаться пылью, и взбегают по лестнице на чердак — ступеньки стремительно скрипят под ногами Джона, отсчитывая их с Гарри шаги, быстрые, частые, как удары взволнованного сердца.
Открывая дверь, Гарри моментально сажает занозу в указательный палец. Почему-то это кажется ей смешным, и Джон хохочет вместе с ней, глядя на темную полоску и капельку крови на светлой коже.
— Стой спокойно, — выговаривает он сквозь смех и глубоко вдыхает и выдыхает несколько раз, чтобы успокоиться. — Я сейчас выдерну.
Он ухватывает занозу кончиками своих коротко, по-армейски подстриженных ногтей и одним движением вытягивает. Гарри ойкает, и они снова смеются, заражая друг друга этим странным, высасывающим силы смехом.
Фотоаппарат отца находится у самой двери, в недавних залежах.
— Надеюсь, из глубин этого векового склада на нас не выскочит никакой монстр, — полушутливо-полусерьезно говорит Гарри, ежась, такая маленькая в большой, ещё отцовской ветровке.
— Я тебя защищу, — обещает Джон, совершенно серьёзно, как когда-то в детстве.
— Я знаю, — отвечает Гарри, и в её голосе — тепло, и восхищение, и рассказанные друг другу шепотом страшные истории, и яблочный сок, которым они делились по-честному всегда, даже когда были в ссоре.
Джон сдувает пыль с фотоаппарата, пока Гарри копается в близлежащем мусоре и находит настоящие сокровища: кассеты с малоформатной перфорированной пленкой, бутыли с отвратно пахнущими химикатами — проявителями и закрепителями, заполненные пылью доверху пластиковые ванночки, лампу с красным фильтром. Джон перебирает всё это, звонко чихая от пыли, Гарри вертит кассеты в руках, нюхает содержимое бутылей и говорит:
— Фу, пакость какая.
— Из этой пакости, — назидательно говорит Джон, — появляются на свет прекрасные фотографии. Яйцеклетка, из которой ты выросла, тоже не слишком привлекательное зрелище, чтоб ты знала.
— Ладно-ладно, — Гарри поднимает руки в примирительно-защитном жесте. — Я в этом не разбираюсь, это твоя стихия. Слушай, как здорово, что мы всё это нашли.
— Здорово, — соглашается Джон, снова беря в руки фотоаппарат.
Он заряжен, и можно фотографировать хоть сейчас.
— Пойдём? — предлагает Джон.
— Пойдём, — соглашается Гарри.
И они выходят на улицу, в сад, заросший бурьяном и полынью, и Джон при свете полной луны фотографирует Гарри, кокетливо натягивающую рукава ветровки на ладони, Гарри, подпрыгивающую, чтобы дотянуться до нижней ветки старой яблони, Гарри, заливисто хохочущую и запрокинувшую голову. Он фотографирует любопытную бесстрашную ворону, словно бы позирующую на потрескавшемся белом подоконнике, фотографирует огромную луну в небе, изъеденную морями и каналами, похожую на великанский кусок сыра, фотографирует старую клумбу, на которой пять лет никто не сажал цветы.
Когда начинается дождь, капли стекают по объективу, но Джон продолжает фотографировать отфыркивающуюся от холодной воды Гарри, её намокшие и прилипшие к голове волосы, фотографировать струи, бегущие по оконным стеклам. Он успевает заснять восторженно задравшую голову сестру, когда молния раскалывает небо над лесом вдалеке, и прилежно фиксирует на пленке, как Гарри зажимает уши руками при раскате грома.
Он фотографирует, пока пленка на кассете не заканчивается. У него немеют пальцы от холода, у Гарри лицо в разводах грязи — вода смешалась с чердачной пылью, ветровки обоих хлюпают на каждом шагу, и воздух такой свежий, что им сладко дышать.
Джон опускает фотоаппарат, чтобы отдышаться, и понимает, что несколько часов подряд не думал о Шерлоке, чьё бледное лицо сливается по цвету с больничной наволочкой.
В этом стыдно признаться даже самому себе, но он рад, что ему это удалось.
Он устал от боли.
— Я з-зверски зам-мерзла, — Гарри стучит зубами и кутается в не спасающую от холода ветровку. — П-пойдём в дом?
Джон молча кивает.
Дома Гарри скидывает ветровку, бесцеремонно одалживает у Джона один из его свитеров и уходит ставить чайник, вся укутанная в пушистое шерстяное тепло. Оставшись один, Джон сбрасывает мокрую ветровку на пол и садится на кровать. Его бьёт озноб, и от усталости подрагивают руки. Он не спал ни эту ночь, ни предыдущую, да и все три недели после взрыва толком поспать не получалось.
Кровать надсадно скрипит, когда Джон дотягивается до телефона и бумажника, лежащих на тумбочке. Он фотографирует телефоном снимок с Мориарти и отправляет Майкрофту, приписав: «Девяносто девять процентов за то, что это Мориарти. Фото сделано в Афганистане, семь лет назад. Надеюсь, это как-то поможет в его поисках».
Ответ приходит немедленно — Джон открывает новое сообщение, мимолетно удивляясь тому, что в такой ранний час, когда над пригородом Лондона только-только брезжит рассвет, Майкрофт уже на ногах.
«Благодарю за информацию, Джон», — читает он. — «Она ценна для спецслужб, занятых расследованием».
И через две секунды приходит ещё одно сообщение, от которого Джону начинает резко не хватать воздуха, и сердце принимается колотиться о грудную клетку ожесточенно, словно просясь на свободу.
«Шерлок очнулся десять минут назад. Он хочет вас видеть».
Джон подскакивает с кровати, как будто внутри у него пружина, не обращая внимания на закладывающий уши скрип. Он распихивает по карманам телефон и бумажник и как есть, в мокрой байковой рубашке, разбитых кроссовках и волглых от дождя брюках, испачканных пылью, грязью и травяным соком, бежит вниз.
— Ты куда? — кричит Гарри с крыльца.
— В Лондон, — Джон останавливается, оборачивается к Гарри. Должно быть, сейчас у него сумасшедшее, но счастливое лицо, и Гарри невольно начинает улыбаться тоже. — Шерлок очнулся! Он хочет меня видеть.
— Дай я тебя подвезу! — кричит Гарри вслед, сложив ладони рупором.
— Хорошо, — кричит в ответ Джон, останавливаясь у калитки.
Но дождаться, пока Гарри заведет машину, у него не хватает терпения, и он выходит на улицу и шагает по дороге до тех пор, пока его не нагоняет недовольно фырчащий старенький «Фольксваген» Гарри.
— Садись, — говорит она, распахивая дверцу со стороны пассажирского сиденья.
Джон садится, и Гарри с места в карьер берет такую скорость, что Джона вжимает в спинку сиденья.
Она недолюбливает Шерлока, но понимает, что он значит для её брата.
Джон ёрзает, косится на спидометр, на мокрый от рук Гарри руль, нетерпеливо смотрит вперед, отсчитывает километры, приближающие его к Шерлоку.
Теперь, когда тот очнулся, Джон уверен, что всё будет в порядке.
Шерлок поправится. Они поймают Мориарти. Джон сможет зайти на Бейкер-стрит, не чувствуя, как беспомощность и потеря накрывают его холодом и сковывают движения.
Джон прикрывает глаза и на миг представляет, как бьёт Мориарти по ухмыляющемуся лицу, как заламывает его суматошно жестикулирующие руки за спину.
Он гладит кончиками пальцев бумажник, внутри которого таится старая афганская фотография, и улыбается.
Гарри смотрит на Джона непонятно, не то с жалостью, не то с любовью, а может, и с тем, и с другим.
— Следи за дорогой, — просит Джон. Не хватало только попасть в аварию именно сейчас, когда он спешит к Шерлоку.
Ему мерещится, что он чувствует жар от фотографии через толстую кожу бумажника.
Гарри нажимает на педаль газа, утапливая её в пол.
Джон улыбается, откинувшись на сиденье.
Иллюстрация к главе (капс из "Братья по оружию", выложенный Rosalee на днях)
Глава II
Глава II
Перед палатой Шерлока Джона задерживают и накидывают ему на плечи белый халат, и суют ему в руки влажную салфетку, пахнущую шалфеем — Джон не сразу понимает, зачем это, когда за толстой дверью — Шерлок, Шерлок, который уже не в коме. Но его не пускают, и он вытирает с лица разводы грязи. И проходит в палату.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Джон, опустившись на колени у кровати Шерлока. Джону отчаянно хочется взять Шерлока за руку, но он не решается, и просто кладет ладони на одеяло, совсем рядом с неподвижной бледной рукой Шерлока, на которой отчетливо видны голубоватые вены, тонкие, как нитки.
— Я в порядке, — говорит Шерлок и смотрит на Джона так внимательно, как не смотрел никогда.
При первом знакомстве брошенного вскользь взгляда Шерлоку хватило, чтобы определить, что Джон врач, что он был в Афганистане, что он не в ладах с Гарри и ищет соседа по квартире, чтобы разделить плату. Джон не представляет себе, что Шерлок может вычислять, смотря так долго, так пристально, так упорно, и Джону слегка не по себе.
Никогда прежде он не чувствовал себя настолько неспособным понять Шерлока, как сейчас.
Это ранит сильнее, чем стоило бы в такой момент.
Может быть, всё дело в том, что для Шерлока этот момент значит не так уж много.
— Я чуть с ума не сошел, — говорит Джон и нервно облизывает губы. На губах вкус пыли и шалфея. — Я так боялся, что ты не очнёшься.
— Но я очнулся, — Шерлок улыбается и тут же чуть мрачнеет. — Если бы не Майкрофт, меня бы выписали сегодня же.
— Даже не думай об этом! — вскидывается Джон, задевая локтем стул для посетителей. — У тебя сложная черепно-мозговая травма, тебе нужен покой и лечение...
— Знаю, знаю, — Шерлок нетерпеливо мотает головой. — Что с поисками Мориарти?
— Я не знаю, — виновато говорит Джон. — Этим занимаются спецслужбы. Я... не вникал. Я переехал к Гарри на время.
— И чем ты там занимался? — спрашивает Шерлок, и Джон не может различить, что в его голосе — осуждение, любопытство или сочувствие.
Может быть, ни то, ни другое и ни третье.
— Ничем, — отвечает Джон, решив, что сказать «думал о тебе» будет слишком уж мелодраматично. Хотя это и правда. — Мы с Гарри нашли старый фотоаппарат отца на чердаке, я немного фотографировал. И помогал ей по дому.
Шерлок кивает.
— Я уже расспрашивал Майкрофта. Он отказывается давать мне информацию по делу о взрыве, мотивируя это тем, что мне нельзя волноваться.
Джон сдавленно фыркает. Неужели Майкрофт не знает, что отсутствие волнений для его брата ещё более губительно, чем любые волнения... Знает, не может не знать. Другой вопрос, чтó знает Майкрофт о состоянии здоровья Шерлока, если так ограждает его от расследования.
— Ты должен узнать об этом всё, Джон, — продолжает Шерлок. — Тебя Майкрофт допустит к информации, ты непосредственный участник событий, ты мой друг.
— И рассказать тебе, — утвердительно говорит Джон.
— Именно, — Шерлок расплывается в торжествующей улыбке.
— Я не могу этого обещать, — Джон отводит глаза, смотрит на край кровати — металлический, сияющий в свете безжалостно ярких больничных ламп. — У Майкрофта наверняка есть причины не говорить тебе...
— Джон! — Шерлок сжимает его ладонь, и в этом прикосновении и обида, и раздражение, и бессилие.
— Я сделаю всё, что в моих силах, — обещает Джон. Ему хочется поцеловать Шерлока в висок, как его самого целовала в детстве мать, когда он болел.
Колени у Джона начинают затекать. Шерлок убирает руку, сползает вниз по подушке, натягивая одеяло до подбородка. Он, как ребенок, безошибочно чувствует подобную ложь.
— Знаешь, — говорит Джон, раздираемый чувством вины и беспокойством, — я разбирал старые фотографии, из Афганистана.
— Что-то интересное? — спрашивает Шерлок безразлично. По его голосу ясно, что его абсолютно не интересуют все Афганистаны в мире.
— Да, — Джон встает, наскоро отряхивает брюки — хотя стоило бы почистить не их, а безупречно отдраенный больничный пол, на котором остались грязные влажные разводы — и садится на стул. — Я нашел фотографию, на которой, скорей всего, Мориарти.
— В Афганистане? — Шерлок пытается рывком сесть, одеяло сползает, открывая блеклую больничную пижаму. — Ты уверен?
— На девяносто девять процентов. Я узнал его сразу.
— Кто снимал? Когда именно? Что он делает на фотографии? Что он вообще делал в Афганистане, тебе известно?
Шерлок сыплет вопросами, как конфетти, безостановочно, вываливая все разом; вопросы все разношерстные и все одинаково важные. Джону приходится его разочаровать, отвечая: я, семь лет назад, смотрит куда-то в сторону, ел кашу.
Перловая каша, кажется, не укладывается в образ Мориарти, выстроившийся в голове Шерлока, и Джон ощущает нелепую потребность развести руками — у нас больше ничего не было, накормили тем, что ели сами, прости.
Чушь, ерунда, нелепость. Джон чувствует, что новость, которая так его подкосила прошедшей ночью, во время просмотра фотографий, оказалась пшиком.
— Интересно, — говорит Шерлок после полуминутных раздумий, во время которых Джон дышит как можно тише и старается не двигаться, чтобы не мешать. — Это всё?
Джон подтверждает — всё. Больше ничего.
Что ещё он может знать, что ещё мог раскопать он, ослепленный, оглушенный, раздавленный болью, за эти три черные недели, размеченные скрипом кровати и вороньим криком, как размечены оси X и Y на чертеже.
Чертеж смят и отброшен в сторону корзины для бумаг. Он оказался ненужным.
* * *
Джон не отходит от Шерлока днём и ночью, провожает его, ещё слабого, как новорожденный — сказать по совести, коллега Уотсон, это и правда как второе рождение, взгляните на томограмму, на рентген, чудо, что он очнулся — в туалет и ждёт за дверью, вместо медсестры приносит ему еду в палату, регулярно измеряет ему давление, температуру, проводит неврологические тесты, несмотря на молчаливое и упорное сопротивление.
Он не находит времени поговорить с Майкрофтом о Мориарти. Медсестры с понимающими лицами приносят Джону подушку и одеяло, и он спит у кровати Шерлока на сдвинутых стульях, хотя Шерлок быстро идет на поправку, и в такой круглосуточной опеке — тем более в лучшей больнице Лондона — нет никакой нужды.
Гарри приходила к нему однажды, приносила чистую одежду, зубную щетку и свежие газеты, советовала перебраться на Бейкер-стрит. Джон поблагодарил и отказался — не от щетки, от Бейкер-стрит.
Всякий раз, как он оставляет Шерлока больше, чем на минуту, его начинает преследовать неотвязный страх потери, ещё более всеобъемлющий, чем боль, в которой Джон тонул все те три недели. Он сам себе кажется похожим на назойливую наседку, но Шерлок не гонит его, Майкрофт не гонит его, персонал больницы не гонит его, и Джон остается рядом, потому что только так он может ощутить успокоение.
Разумеется, долго так продолжаться не может.
* * *
За больничными стенами есть жизнь, которая ждет их с Шерлоком, опасная непредсказуемая жизнь. Джон идет слева от Шерлока и чуть позади, словно телохранитель; Шерлок запрокидывает голову и раздувает ноздри, с наслаждением вдыхая сырой загазованный лондонский воздух, Джон осматривает прохожих, прикидывая, может ли кто-то из них быть подручным Мориарти, смертником с бомбой в кармане или киллером с револьвером под курткой. Джон бросает взгляды на дома по пути — насколько он может видеть, нигде не прячется снайпер.
Хотя если Джон не видит, это ещё не значит, что снайпера нет.
Джона раздражает, пугает и восхищает бесшабашность Шерлока, с которой тот останавливает первое попавшееся такси, заходит вместе с Джоном в китайский ресторан, чтобы заказать на вынос ло-мейн и свиные ребрышки в кисло-сладком соусе, идёт по узким улочкам, ведущим к Бейкер-стрит коротким путём, возится на высоком, отлично обозримом со всех сторон крыльце, отпирая дверной замок.
На самом деле, думает трезвомыслящая спокойная часть Джона, это всё как обычно. Шерлок делает то же, что и всегда, так же, как и всегда. Это ничуть не более опасно, чем до взрыва, не нужно постоянно ждать удара.
Мориарти не станет убивать Шерлока так, внушает себе Джон, так ему будет неинтересно.
Откуда, спрашивает себя Джон, загораживая Шерлока на крыльце своим телом от подозрительно поблескивающего окна напротив, откуда тебе знать, что интересно Мориарти, а что нет, чего хочет этот маньяк, а чего не хочет?
Лестрейд присылает Шерлоку СМС — поздравление с выздоровлением.
— Никакого нового дела? — спрашивает Шерлок, предоставивший Джону прочесть сообщение. — Скучно.
Джон отвечает Лестрейду: «Спасибо», и получает в ответ усталое и безошибочное: «Присмотри за этим неугомонным, Джон».
Шерлок то ли смирился с тем, что материалы по делу о взрыве ему недоступны, то ли начал строить сложные планы по достижению своей цели окольными путями. Джон уверен во втором — на девяносто девять процентов.
* * *
Гарри привозит Джону фотоаппарат и все принадлежности и уходит, не оставшись на чай. Джон печатает уже отснятые фотографии полвечера, под неумолчный визг скрипки Шерлока, доносящийся со стороны гостиной; когда звук прекращается, Джон готов бросить фотографии валяться в ванночке с проявителем и проверить, что это за подозрительная тишина, но сдерживает себя.
Когда Джон развешивает фотографии на бельевой веревке — сушиться, и выходит в гостиную, то обнаруживает там гостя.
Майкрофт Холмс.
Братья Холмс стоят друг напротив друга, в их руках смычок и зонтик, словно мечи. Между Шерлоком и Майкрофтом страшно становиться — молнии, которые они мечут взглядами друг в друга, способны испепелить, и Джон мимоходом удивляется, как обои за их спинами ещё не дымятся.
— Ты знаешь, как я отношусь к твоей гиперопеке, — очень тихо произносит Шерлок, Джон впервые видит его в настоящем бешенстве.
— В отсутствие опеки, — жестко говорит Майкрофт, — ты очень быстро находишь способ себя убить, от кокаина до выстрела во взрывчатку. Я сердит на тебя, Шерлок.
— Ты ошибся в выводах, — Шерлок не делает ни движения, шевелятся только губы, пока он говорит, но его поза полна таким напряжением, словно он вот-вот взорвется сам, безо всяких выстрелов. — Я готов сдохнуть, лишь бы избавиться от твоего навязчивого присутствия в моей жизни, — очень четко выговаривает он, и Джон видит, как еле заметно, совсем коротко отшатывается Майкрофт — будто от невидимой пощечины.
Джону болезненно стыдно за своё присутствие, за то, что он увидел эту ссору, увидел, как эти два родных по крови человека, равных которым по одаренности и невероятности нет, делают друг другу больно. Это хуже, чем подсматривать в замочную скважину за собственными родителями, занимающимися любовью. Джон начинает пятиться обратно в коридор, не надеясь, впрочем, на то, что оба Холмса не заметили его появления.
— Добрый день, доктор Уотсон, — Майкрофт поворачивается к Джону. — Мне нужно поговорить с вами.
— Если я помешал... — начинает Джон неловко.
— Ничуть, мы с Шерлоком всего лишь беседовали, дожидаясь, пока вы окончите свои дела с фотографиями, — Майкрофт пренебрежительно взмахивает рукой, и Шерлок сжимает губы в тонкую линию. — Собственно, я здесь как раз для разговора с вами.
— Всё, что вы можете сказать при мне, вы можете сказать и при Шерлоке, — Джон скрещивает руки.
С тем же успехом он мог бы скрещивать руки, стоя на пути ревущего цунами.
— И всё же я настаиваю на личном разговоре, — Майкрофт делает шаг к Джону, берет его за предплечье жесткими пальцами с редкими рыжими волосками и уводит в коридор.
— Вы же знаете, что это — ненормально и неестественно, — говорит Джон, когда они оказываются в машине Майкрофта. Пышноволосая Антея на переднем сиденье быстро-быстро набирает сообщения, механический перестук кнопок — словно удары молоточком по натянутым нервам Джона. — Вы не можете держать его без информации вечно. Он пойдёт искать её сам, втайне от вас, и это будет хуже.
— Я знаю, — Майкрофт упирается зонтом в пол, кладет на изогнутую ручку ладони. — Я надеюсь, что это послужит ему уроком.
— Тогда все эти годы вы были знакомы не с Шерлоком, а с кем-то другим, — говорит Джон с горечью.
Майкрофт молчит.
— О чем вы хотели со мной поговорить? — спрашивает Джон.
— О рядовом армии её величества Джеймсе Мориарти, — Майкрофт подаёт Джону истрепанную синевато-серую папку.
В папке личное дело, на первой странице юный Мориарти в упор смотрит на Джона с маленькой фотографии; у него живое любопытное лицо, короткая стрижка, чуть приоткрытые губы. Джон читает личное дело взахлёб, как пил воду после двухдневного бегства по пустыне под прицелами автоматов Калашникова.
Джеймс Мориарти сирота. Он родился в Шропшире, воспитывался в детском доме. У него отменное здоровье, он коммуникабелен, уживчив, отличился на учебных стрельбах как замечательный снайпер.
Он участвовал вместе со своим взводом в стычке с местными на берегу Кабула в марте две тысячи третьего, и с тех пор числится пропавшим без вести.
— У меня есть все основания полагать, что эти данные — фальшивка от первого до последнего слова, — говорит Майкрофт, когда Джон закрывает папку.
— Вы проверяли их и обнаружили нестыковки, — Джон сжимает бесполезную папку, руки у него разом вспотели.
— Да, — Майкрофт склоняет голову. — Истинная цель присутствия Мориарти в Афганистане семь лет назад неизвестна, так же, как его происхождение и подробности жизненного пути. Выжившие рядовые взвода, к которому он был причислен, утверждают, что он пропал с самого начала схватки, — вероятнее всего, намеренно дезертировал, не желая вступать в бой.
— Дезертируй — не дезертируй, но в Афганистане опасно, а если по лицу видно, что ты не местный, то опасно втройне, — Джон кладет папку на сиденье, почему-то бережно, словно она сделана из драгоценного хрусталя.
— Это известный факт, — Майкрофт не глядя передает папку Антее. — И он делает ещё более актуальным следующий вопрос: что такого ценного для Мориарти было в Афганистане, что он решился рискнуть? Согласно моим выкладкам, к тому времени он уже активно участвовал в преступной деятельности, и отнюдь не в роли пешки.
— Торговля оружием? — предполагает Джон. — Наркотики?
Майкрофт качает головой.
— Вероятность этого очень мала. Но даже если и так, то взгляните правде в глаза, Джон: стал бы он участвовать в этом в качестве простого курьера-одиночки, получающего меньше всех прибыли и больше всех риска?
— Вряд ли, — признает Джон. — Но тогда...
— Опишите мне встречу с ним во всех деталях, — перебивает Майкрофт. — Во что он был одет, какое оружие было у него с собой, как и что он говорил, с кем контактировал, сколько времени оставался с вашими сослуживцами, был ли против того, что вы фотографируете.
— Прошло семь лет, — Джон сжимает виски в безуспешной попытке вспомнить давно и прочно забытое. Ни в лаборатории, в образе Джима из IT, ни в бассейне Мориарти не вызвал у него в памяти никаких ассоциаций с тем незначительным эпизодом, со случайно прибившимся и непонятно куда пропавшим безымянным парнем на берегу Кабула. — Я не помню. Совершенно не помню. Могу только сказать, что он не был против фотографирования. Я никогда не фотографировал, если люди возражали. И оставался он с нами очень недолго. Час, может, меньше. Мы накормили его, а потом он пропал. И всё.
— Согласитесь ли вы подвергнуться гипнозу? — спрашивает Майкрофт. — И — или — допросу с сывороткой правды? Эта информация может оказаться ключевой в расследовании, Джон.
— А может и не оказаться, — Джон чувствует в себе невиданную доселе проницательность. — Это очень старый след. Семь лет назад, Афганистан, в котором тогда был хаос и ад. И даже если я расскажу посекундно обо всём, что он при мне делал, шансы, что это поможет, близки к нулю. Гораздо проще начать искать с недавнего — проверить личное дело Джима из IT Бартса, прошерстить каналы, по которым он мог закупать взрывчатку, да мало ли что.
Джон делает паузу, чтобы вдохнуть, выдохнуть и снова вдохнуть.
— Но все недавние следы вы уже проверили, — говорит он уверенно. — Вы прочесали Лондон вдоль и поперек. И ничего не нашли, так? Мои куцые воспоминания и эта крошечная фотография — всё, что есть в вашем распоряжении.
— Вы совершенно правы, доктор Уотсон, — кратко отвечает Майкрофт и не добавляет ничего больше.
Джон допускает, что Майкрофт подтолкнул его к такому выводу, чтобы заставить добровольно согласиться на допрос с черт знает чем. Допускает, что на самом деле у спецслужб в распоряжении десятки дымящихся заманчивых следов, а этот следует проверить лишь из-за его загадочности и труднообъяснимости, а вовсе не из-за весомости и важности для расследования.
Но понять, что на самом деле на уме у Майкрофта, Джон даже не пытается. Это не его стихия, определенно.
— Я согласен, — говорит Джон.
— Завтра в девять утра будьте на Даунинг-стрит, — Майкрофт совершенно не удивлен решением Джона. — Мои люди встретят вас и займутся всем необходимым. На работе вас подменят, об этом уже условлено.
Уже условлено.
Кто, собственно, в этом сомневался.
— А теперь идите и расскажите обо всём Шерлоку, если хотите.
Джон хочет и рассказывает, тем более что последние неврологические тесты Шерлока дали отличные результаты, и все прочие показатели в норме.
После рассказа Джона Шерлок налепляет на руку четыре никотиновых пластыря и, сосредоточенный и безмолвный, ложится на диван.
Джону всю ночь снится Афганистан.
Глава III
Глава III
Инстинкт самосохранения Джона протестует, когда в вену входит игла, протестует против разливающейся по крови и обжигающей изнутри не то жаром, не то холодом сыворотки. Джон подавляет потребность подскочить, отшвырнуть шприц и бежать прочь; он остается сидеть в кресле и слушать непривычно громкий и частый стук собственного сердца.
Сначала ему становится холодно, потом сразу же — жарко; а потом ему становится хорошо, он плывет в пушистых переливающихся облаках, облака пахнут металлом и озоном.
— Расскажите о том дне семь лет назад, когда вы сфотографировали в Афганистане Джеймса Мориарти, — просит невидимый голос.
У голоса приятная хрипотца и спокойные интонации. Джон безумно, безумно счастлив помочь этому замечательному голосу, к тому же у него ведь просят сущую безделицу, и Джон начинает говорить, захлебываясь, колебля облака своими словами, облака трепещут в такт его сбивчивой речи, меняют цвет, от индиго до маренго, от сияющего бирюзового до глубокого графитового.
— Солнце тогда рано встало, нам всегда было слишком рано, мы ночь спать не могли толком, хоть и выставляли часовых, а всё равно любой шорох — и подскакивали, а с утра хоть сдохни, а надо вставать и идти, или вставать и стрелять, как повезет, хотя как ни поверни, всё равно не везение, а херня, и вот оно светит, а мы одеваемся, споласкиваем щетину в реке, там холодные реки, у меня руки немели сразу, зато как бодрило, один раз плеснул в лицо, и готов, потом форму натянули, всё в песке, все грязное и мятое, как пожеванное, и песок на зубах скрипит, а под ногами трава, такая трава афганская, которая шуршит, день и ночь шуршит, и ты это слушаешь, слушаешь, слушаешь, а потом идешь на моджахедов без бронежилета...
— Расскажите о самой встрече с Джеймсом Мориарти, — мягко перебивает голос. — Кто из ваших сослуживцев встретил его первым?
Джон делает глубокий вдох.
— Да никто, я его встретил, он бродил там по берегу, весь потерянный, лицо в грязи, как у индейца на тропе войны, только всё одним цветом, цветом афганской грязюки, и глаза на лице большие, так жалко его, я спросил, может, он заблудился, а он говорит, да, наверное, кажется, я ужасно хочу есть, я не знаю, куда идти, я сказал, пойдём со мной, у нас там лагерь, не торчи тут, как хрен посреди поля, подстрелят же, и он пошёл за мной, сразу же, и улыбался, и молчал всё время, я спросил, как его зовут, он не ответил, спросил, из какого он взвода, что случилось, почему он тут один, он снова молчит, я подумал, может, он глухой, по губам читал, когда я стоял напротив и предлагал за мной пойти, или память потерял, бедолага, не знает, что сказать, и не допытывался больше...
Джону не хватает воздуха, он останавливается и дышит очень часто, облака нагреваются и становятся темнее, словно кто-то их жарил, жарил и пережарил; кто-то поит Джона холодной водой, он жадно ловит капли губами, стукается зубами о край стакана, и становится чуточку легче.
— Во что он был одет? — спрашивает голос. — Что именно он говорил?
— Форма, — с готовностью отзывается Джон, — затертая такая, то ли хаки, то ли бежевый, то ли коричневый, после пары месяцев в Афгане уже сам черт не разберет, какой это такой цвет получается, штаны, рубашка с рукавами короткими, ремень кожаный, через плечо ремень, за спиной на этом ремне — автомат, сбоку патронташ, весь пустой, не знаю, в кого он стрелял и зачем, я помню, он постоянно мерз, у него на руках волоски дыбом вставали, и на ладонях, на тыльной стороне, сеточка красная такая, так проявляется гормон холода, суньте руки под холодную воду на пару минут и увидите сами, только чтобы очень холодную, без дураков...
— Что именно говорил Мориарти? — настойчиво спрашивает голос. — Что он делал?
— Да, наверное, кажется, я ужасно хочу есть, я не знаю, куда идти, — повторяет Джон послушно, — вот что он мне сказал, больше ничего не сказал, и ещё он на пальцы дул, согревал, ему Майк дал какую-то тряпку, он её скомкал, руки внутрь комка просунул и пошел так к сержанту вместе с Джоном, я ведь не один Джон был, нас было двое, а теперь ни одного, а я пошёл за кашей, она остыла, но есть можно было, полную миску дал ему, Руперт смотрел, как он ест одной рукой, а вторую греет в тряпке, и ржал, как обколотый, мол, сидит в муфте, как баба просто, какое «холодно», кому тут холодно, тут так жарко день и ночь, что только пот успевай вытирать, с Луны, что ли, свалился, и я Руперту по морде дал, чтобы не ржал над парнем, а Мориарти, я же не знал, что он Мориарти, я просто защитить хотел, так он сначала смотрел на Руперта обиженно, а я фотографировал как раз, а как я Руперту по морде дал, так Мориарти ел и смотрел в землю, и иногда на нас всех взгляды бросал, такие искоса, любопытные, он был растерянный, но не злой, робкий до идиотизма, потом он ещё посидел, и сержант у него тряпку отобрал, миску в руки дал, сказал, иди мой, у нас тут каждый сам своё дерьмо убирает, и ложку тоже всучил, я хотел сам помыть, это мои миска с ложкой были, какая разница, но сержант его отправил, и он шёл к берегу, против солнца, шагал, как на прогулке, миской помахивал, а потом не вернулся, и я потом искать его пошёл, а нашёл миску на берегу, чистую, и ложку тоже, и ни следа нигде, как корова слизала, я поискал его, поискал, не нашёл...
Джон задыхается, Джон ловит ртом воздух, облака стремительно чернеют и трескаются, из разломов идёт дым.
— Джон, вы меня слышите, — спрашивает голос с приятной хрипотцой, — слышите-ите-те...
Джон выгибается в судороге, его скручивает спазмом от макушки до пяток, в вену вонзается новая игла, и он кричит, потому что ему больно, и эта боль растекается по всему телу мгновенно, и накрывает его, и взрывает облака, перед глазами Джона пламя, в ушах Джона собственные крики, все стремительно белеет и исчезает, медленно и мгновенно, тягуче и моментально.
* * *
Джон приходит в себя.
Он чувствует мягкую теплую ткань. Он чувствует воздух, пропитанный запахом дезинфектанта. Он чувствует, как дышит, как кровь размеренной трусцой бежит по кровеносным сосудам.
Джон открывает глаза, и это оказывается невероятно легко.
Он видит потолок в тусклом свете — светит ночник, стоящий на тумбочке поблизости. Потолок больничный, белый, и тумбочка тоже, а ночник, должно быть, тот, что обычно стоит в комнате миссис Хадсон. Богемское цветное стекло, изысканное плавное литьё.
Джон привстаёт, оглядывается — это даётся ему очень легко, он чувствует себя, как воздушный шарик, надутый гелием. На стуле у стены свернулась в немыслимый комок молоденькая медсестра; Джон слышит, как она сопит во сне.
Вообще-то, думает он, ей бы не стоило спать, раз уж её назначили бдить за моим состоянием. Но Джон в полном порядке и решает не будить свою сиделку.
Джону хочется пить — вот бы кто-нибудь сейчас пришёл с холодной водой и напоил. Джон садится на кровати и пробует встать.
Он легко встаёт, но так же легко падает обратно на кровать, его шатает.
Чертов Майкрофт. Чёртова его сыворотка, дьявольское зелье. Стоило заранее позвонить на работу и уточнить, на какое количество дней было условлено отсутствие Джона, ведь Майкрофт не мог не знать, как эта сыворотка действует на людей.
— Куда собрался? — шепотом интересуются из темноты. Джон щурится, пытаясь разглядеть того, кто говорит, но не может — лицо и силуэт теряются в сумраке. Голос знаком Джону, но в шепоте его почему-то трудно соотнести хоть с одним именем и лицом.
— Пить, — признается Джон. — Воды.
Звякает графин о стакан — человек наливает воду, держа и то, и другое на весу, напротив залитого блеклым звездным светом окна, и Джон облизывает губы.
— Держи, — из темноты протягивают стакан; Джон берет его обеими руками и пьёт, слишком быстро, слишком нетерпеливо, чувствуя, как холодные капли стекают по подбородку. — Что ты им рассказал? Чего они от тебя хотели?
Джон не может с уверенностью сказать, что соображает сейчас ясно, он, скорее, в состоянии «грогги», словно боксер после нокаута, но он определенно может утверждать, что большая часть его рассудка на месте, и эти вопросы из ниоткуда кажутся ему подозрительными.
— Кто ты?
— Ты идиот, Джонни, — доверительно сообщают из темноты. Джон на миг теряется — нет, это не может быть Шерлок, уж его-то Джон узнал бы в любом случае, и вопросы Шерлок задавал бы иные. — Я — твоя самая большая любовь. Помнишь, мы с тобой переспали на вечеринке в Бартсе по пьяни, а утром ты сказал, что на мне не женишься, высосал всё моё пиво и сбежал?
Джон оторопело хлопает ресницами. Темнота заливается искренним заливистым смехом, таким мучительно знакомым.
— Шучу, Джонни, мы с тобой не спали, и моего пива ты не пил. Ты вообще не ходил на вечеринки до последнего курса, сидел над учебниками, как приличный мальчик.
— А ты откуда об этом знаешь?
Такие вещи, как любовь или нелюбовь к вечеринкам, не записываются в личное дело, резюме, медицинскую карту или что-то ещё. Чтобы узнать это, нужно было постараться и расспросить бывших сокурсников. Вот только зачем это может кому-то пригодиться, Джон не имеет ни малейшего представления.
— Там поболтаю с людьми, здесь поболтаю, так земля слухом и полнится, — фиглярствует темнота и вдруг резко меняет тон на серьезный и напористый. — Что ты рассказал людям Майкрофта, Джон?
— Спроси у них, — советует Джон, откидываясь на подушку. — Если тебе надо об этом знать, они тебе скажут.
— Ты испытываешь моё терпение, — предупреждают из темноты.
— Тебя не слишком обидит, если я скажу, что страдания твоего терпения меня ни в малейшей степени не трогают? — спрашивает Джон, очень вежливо, потому что полный стакан холодной воды был ему очень кстати, и он благодарен человеку в темноте, что не пришлось будить сиделку или добираться до графина, цепляясь за стену.
— Твой гонор не очень обидится, Джонни, если я раскатаю его в лепешку?
Из темноты слышится шуршание ткани, потом сухой звук открываемой сигаретной пачки. Щёлкает зажигалка, высокий огонёк освещает лицо человека в темноте.
Джон давится вдохом и начинает кашлять.
Я сплю, предполагает он. Иначе откуда здесь Мориарти, задающий странные вопросы.
— Нет, — говорит Мориарти, затягиваясь, — ты не спишь. И не под кайфом от лекарств. И это действительно я. Пропустим нудную вступительную часть, Джонни, перейдём сразу к главному. Что ты скажешь, если я обижусь на тебя и пойду отсюда прямо к Шерлоку? Ты слаб, как мышонок, даже если попробуешь за мной погнаться, далеко не уйдёшь. А к тому времени, как окрепнешь, придётся тебе искать новую работу, с зарплатой повыше, чтобы одному платить за шикарную квартиру на Бейкер-стрит.
Джон садится, чувствуя, как противно дрожат и расплываются в кисель все мышцы.
— Если ты хоть пальцем тронешь Шерлока... — начинает он.
Мориарти выглядит оскорбленным в лучших чувствах и выпускает дым Джону в лицо, прицельно. Джон кашляет, согнувшись в три погибели.
— Конечно, я его трону! Иначе зачем мне забирать его с собой, неужели чтобы посадить в рамочку и повесить на стену? Это скучно, Джонни. Но убивать я его не стану, если тебя это беспокоит, дорогуша, — Мориарти улыбается мечтательно и сумасшедше. — Это было бы ещё скучнее. Мы ведь только-только начали играть.
Он молчит, глубоко затягиваясь и выдыхая сизый светлый дым одновременно через рот и нос. Джон молчит тоже.
— Что ты им сказал, Джонни, мальчик мой?
— Что ты сожрал полкотелка каши, дал себя сфотографировать и вымыл мою миску, — бессильно огрызается Джон. — Что я ещё мог им рассказать, что у тебя в кармане сидел бен Ладен вместе с Завахири? Или что это ты виноват в наводнении в Ханабаде, которое случилось через два дня?
Мориарти тушит сигарету об одеяло Джона; Джон чувствует тепло у самой голени, но огонь угасает, не успев добраться до кожи. Окурок Мориарти заворачивает в пакет и кладет в карман.
— Кто сидел у меня в кармане, и в чём я был виноват, ты никогда не узнаешь, Джонни, — Мориарти ухмыляется, его глаза блестят, словно он под кайфом. От него веет лихорадочной, беспорядочной энергией, будто в его безумной голове стоит вечный двигатель. Джону должно было бы быть жутко находиться рядом с маньяком с мозгами гения и эмоциональностью пятилетнего любопытного садиста, но он чувствует только злобу и досаду.
— До встречи, — Мориарти подходит к двери. — Будь хорошим мальчиком, Джонни, и в следующий раз получишь от меня конфетку.
Хлопок двери служит разрешением телу Джона — можно расслабиться, можно упасть на постель, можно скрипнуть зубами и прижаться щекой к прохладной подушке.
Сиделка у стены всё спит, неестественно беспробудным сном. Джон надеется, что утром, когда она проснётся, ей не будет так же плохо, как Джону, когда он очнулся после всего, что в него вкололи люди Майкрофта; наверняка за халатность ей и так достанется, хотя что она могла сделать, если вдуматься.
Мысль о Майкрофте заставляет Джона снова скрипнуть зубами и вслух поставить ультиматум своему единственному слушателю, потолку:
— О сегодняшнем он либо узнает без сыворотки, либо вообще не узнает. И будь я проклят, если ещё хоть раз, хоть когда-нибудь поддамся на его уговоры.
Потолок, мнится Джону, слушает всё это со снисходительным недоверием.
* * *
Майкрофт приносит Джону свои извинения за действие сыворотки. Виноватым он при этом не выглядит.
Джон высказывает всё, что думает о сыворотках правды, и вкратце передает содержание неожиданной беседы с Мориарти, не будучи вполне уверен, что она ему не приснилась.
На Бейкер-стрит его встречают пустой пакет молока на столе, вопиющее отсутствие Шерлока и заботливая миссис Хадсон.
— Чаю? — предлагает она.
Почему женщины считают чай панацеей от всех бед, остается для Джона загадкой, но он соглашается.
Они вместе пьют чай и перебирают фотографии Гарри, сделанные Джоном. Эти снимки, на вкус Джона, слишком темные и размытые, но миссис Хадсон в восторге.
— Хотите, я сфотографирую вас? — предлагает Джон, чувствуя, как чешутся пальцы нажать на затвор фотоаппарата.
И он фотографирует миссис Хадсон — с чашкой чая, у открытого окна, в кресле у камина, с книгой, на кухне у шкафчиков орехового дерева; отдельно снимает крупным планом её руки с неярким маникюром, обхватывающие белоснежный фарфор чашки, её улыбающееся лицо, её профиль, фотографирует её вместе с заглянувшей с визитом миссис Тернер. Камера любит миссис Хадсон, кадр за кадром выходит удачным, и Джон тратит плёнку щедро, не задумываясь о том, в каком магазине антиквариата он сможет найти ещё, когда закончатся чердачные запасы.
Когда Джон смотрит на мир через объектив, когда щелчок возвещает о том, что очередной кусочек реальности отпечатался на пленке, Джон может не думать о том, где Шерлок и не случилось ли с ним чего-нибудь плохого.
Он прекращает фотографировать, когда у него начинают дрожать от усталости руки, и он не может больше держать камеру на весу достаточно твердо.
Он сидит неподвижно, отложив фотоаппарат на диван рядом с собой, и думает, есть ли смысл беспокоиться за Шерлока, есть ли вообще смысл в том, что он чувствует, не сошёл ли он с ума.
Джон пытается найти грань между дружеской привязанностью и нездоровой зависимостью, найти момент, когда он эту грань переступил, он ищет и не находит.
Он всё ещё думает об этом, когда Шерлок возвращается домой и заходит первым делом почему-то в спальню Джона.
Джон хочет спросить Шерлока, где тот был, но этот вопрос больше подойдёт матери Шерлока, а не другу и коллеге. Джон хочет спросить, как дела, но это даже в уме звучит так глупо, что у Джона начинают гореть уши.
Шерлок берет фотоаппарат из рук Джона — холодные пальцы, а ещё грязь на ботинках, сбившийся шарф — и наводит объектив на Джона.
— Ты фотографировал Гарри, ворону и миссис Хадсон, — говорит Шерлок. Джон не спрашивает, откуда Шерлоку известно про миссис Хадсон, если его не было дома весь день. — Ты фотографировал Мориарти, сослуживцев и афганские пейзажи.
— Я не фотографировал тебя, — говорит Джон. — Ни разу. Хотя мог.
Шерлок нажимает на затвор — щелчок резкий, как выстрел, Джон закостеневает от этого звука.
— Ты не любишь, когда фотографируют тебя самого, — произносит Шерлок; это не вопрос, Шерлок знает, видит.
— Не люблю, — Джон поднимается с кровати и берет фотоаппарат из рук Шерлока.
— Почему?
Джон пожимает плечами.
— Я предпочитаю быть с этой стороны объектива, — говорит он.
Он отступает на шаг, поднимает фотоаппарат и смотрит на Шерлока через старое стекло объектива.
У Шерлока алеет от холода кончик носа, резко выделяются четкие скулы и запавшие щеки, слегка приоткрыты губы — будто он хотел что-то сказать, но раздумал.
Если Джону удастся не передержать фото в проявителе, это будет замечательный снимок.
Джон нажимает на затвор всё с тем же, но действующим теперь успокаивающе щелчком.
Губы Шерлока смыкаются в жесткую линию, он щурится и засовывает руки в карманы.
Джон опускает фотоаппарат, чувствуя, что сделал что-то не так.
— Ты по одну сторону объектива, а все остальные — по другую, — говорит Шерлок. — И это я называю себя социопатом, а не ты, вот что удивительно.
— Я не социопат, — возражает Джон, Джон-душа-компании, Джон-любимец-детей-и-собак, Джон-добрый-врач, Джон-патриот.
— Конечно, нет, — не спорит Шерлок. — Разумеется, нет.
— Ты от Майкрофта подхватил манеру так вести разговор? — раздраженно спрашивает Джон, и это вторая его большая ошибка, потому что Шерлок разворачивается, не отвечая, и идёт к выходу.
— Хочешь чаю? — спрашивает Джон ему вслед, торопливо, виновато, почти просительно.
Шерлок не отвечает, но когда Джон приносит ему чашку с чаем, он берёт её и осторожно делает глоток.